Стреляй, я уже мертв - Страница 111

111

— Ты надолго останешься? — спросил Михаил.

— Еще на день. Я не могу остаться дольше, хотя и очень беспокоюсь за бабушку. Но сейчас настало время для борьбы.

Михаил выслушал его с большим интересом. Ему нравился Мухаммед, он очень ему сочувствовал и даже рассказал, как сам потерял отца, а потом сбежал из России на руках у Ирины и Самуэля.

— Видишь ли, моего отца тоже убили. Я так и не оправился от его потери. Матери своей я не помню, но отца помню хорошо.

Они разговаривали до тех пор, пока небо не окутала беззвездная ночь, под конец взбодрив друг друга разговором о своих любимых. На следующий день каждый из них взял свой курс, Мухаммед обратно в ряды Фейсала для участия в сражениях, а Михаил — по направлению к тому городу, который евреи считали своим.

Теперь прощание с Михаилом далось Самуэлю с трудом. Он ценил его больше, чем ему казалось. Тель-Авив был близко, но еще оставалось ощущение утраты.

— Мне бы хотелось поближе познакомиться с Мухаммедом, — признался Михаил.

— Мухаммед — хороший парень, — заверил Самуэль.

— И знаешь, что я скажу? Я не виню его в том, что он отомстил за отца. Если бы я мог отомстить за своего...

— Теперь ему придется всю жизнь нести груз вины... за смерть этих людей.

— Но ведь он поступил правильно. Бывают в жизни мгновения, когда единственный способ спастись – это умереть или убить, и Мухаммеду не оставалось ничего другого. Если бы я был его другом, то пошел бы вместе с ним.

— Да, то же самое сказал мне и Мухаммед, но не забывай о самом главном: о совести.

Михаил ничего не ответил. Он не хотел ссориться с Самуэлем перед самым отъездом, а потому решил пойти попрощаться с другими обитателями Сада Надежды.

Яков подарил ему несколько книг Достоевского, а Ариэль весьма порадовал скрипкой, которую втайне от него сделал своими руками.

— Скрипка, конечно, не ахти какая, но зато она не позволит тебе нас забыть, — сказал Ариэль, вручая ему инструмент.

Михаил был растроган. Он успел проникнуться уважением к этому суровому человеку, который, как ему казалось, без всякого интереса слушал его игру на скрипке, а по вечерам при свете очага читал книги, который брал у Якова.

Кася подарила ему связанный собственными руками свитер, а Марина — шарф.

— Конечно, в Тель-Авиве не так холодно, как здесь, но я думаю, шарф и свитер все равно тебе пригодятся, — сказала Кася, обнимая его.

Руфь приготовила для него корзину с едой и несколько раз повторила, чтобы он непременно возвращался, если в Тель-Авиве дела не заладятся.

Никто не стал провожать Михаила до дверей, зная, что Самуэль хотел бы проститься с ним наедине.

— Я скоро вернусь, — пообещал Михаил.

— Попробуй только не вернуться, тогда я сам поеду за тобой в Тель-Авив, — угрожающим тоном ответил Самуэль.

— Еще чего не хватало!

— Не забывай писать Ирине, она всегда так беспокоится о тебе.

— Конечно, я всегда буду ей писать.

Они обнялись на прощание, и Самуэль отвернулся, чтобы Михаил не видел, как он расстроен.

А жизнь тем временем шла своим чередом.

1917 год оказался весьма щедрым на события. Однажды в Сад Надежды ворвался Яков, размахивая купленной в городе газетой и возбужденно крича:

— Царь отрекся от престола!

Самуэль и Ариэль тут же подступили к нему с расспросами, а Кася, ко всеобщему удивлению, расплакалась.

— Что с тобой, Касенька? — испугалась Руфь. — Тебе что, его жалко?

— Мне не царя жалко, — еле проговорила Кася сквозь слезы. — Мне нет дела до Николая. Мне нас жалко; нам всем пришлось бежать из дома, чтобы остаться в живых...

Тем временем Яков пересказал содержание статьи в газете: Николаю II ничего не оставалось, как отречься от престола. Теперь никто не мог сказать, что его ждет. В России победила революция, Советы набирают силу, и власти понимают, что с каждым днем все больше теряют контроль над ситуацией в стране.

— Так может, вернемся? — в голосе Каси прозвучали тревога и волнение.

— Вернемся? — ошеломленно переспросил Яков. — Ты хочешь вернуться в Россию? Нет, ни в коем случае, что мы станем там делать?

— Там же победила революция, а если так, то евреям нечего больше бояться. Многие большевики — евреи... А если царь отрекся от престола — значит, он больше не станет преследовать евреев и социалистов — таких, как мы.

— Наш дом — здесь, — ответил Яков. Это — наша потерянная родина, которую мы наконец-то смогли вернуть. Мы — евреи, Кася.

— Вильно — такой красивый город, — прошептала она сквозь слезы.

Ни Самуэль, ни Ариэль, как и Руфь не смели вмешиваться в этот спор между Касей и Яковом. Честно сказать, они по-настоящему растерялись, увидев ее плачущей. Кася, которая никогда не жаловалась, работая от зари до зари, ободряя и поддерживая остальных; Кася, ставшая настоящим оплотом Сада Надежды, теперь беспомощно плакала, как ребенок. А Самуэль думал, что за все эти годы Кася ни разу не дала понять, что тоскует по своему родному Вильно.

— Я напишу моему другу Константину Гольданскому. Он подробно расскажет, что там происходит, а то я что-то не слишком доверяю тому, что пишут в газетах, — сказал Самуэль, пытаясь отвлечь внимание Каси.

— Россия сбросила иго тирана, мы должны это отпраздновать, — заявил Ариэль.

Они и в самом деле отпраздновали это событие, хотя и не столь радостно, как ожидалось. Война принесла слишком много бедствий, и одного лишь отречения царя оказалось недостаточно, чтобы вернуть людям покой. Никто, кроме Каси, не осмеливался повторять вслух, что отречение Николая II привело их на распутье: вернуться ли в Россию или забыть о ней навсегда. Да, на глаза у них наворачивались слезы, когда они вспоминали о родине, но сейчас, когда забрезжила возможность вернуться, глаза туманили те же слезы при мысли, что придется покинуть эту землю. Может ли человек любить две родины сразу? Каждый задавал себе этот вопрос, не смея произнести его вслух.

111