Стреляй, я уже мертв - Страница 199

199

— Отец давал уроки музыки, — рассказывала Паула. — Этого едва хватало на хлеб.

Через несколько месяцев ее отец пришел к выводу, что его место в Палестине, и они приехали сюда, чтобы обосноваться на этой земле.

— В Стамбуле нам пришлось трудно, но там, по крайней мере, никто не смотрел на нас, как на каких-то чудовищ. Ты даже не представляешь, какой это был позор, когда мне пришлось идти в школу со звездой Давида, нашитой на пальто. В Германии быть евреем вдруг стало позорно. Из всего класса только у двух девочек хватило мужества остаться моими подругами. Они даже приглашали меня в гости, несмотря на возмущение родителей, которые боялись, что их обвинят в дружбе с евреями.

Паула мечтала заниматься музыкой и, если бы не нацисты, продолжала бы брать уроки фортепиано, на котором стала играть едва ли не раньше, чем научилась ходить. Но в Стамбуле у них не было денег, чтобы купить фортепиано, и ей пришлось довольствоваться уроками игры на виолончели, которые давала ей мать.

— Но мне это не нравится. Надеюсь, что когда-нибудь я снова смогу учиться на фортепиано.

Я не стал ее разубеждать, хотя мне самому казалось немыслимым, чтобы в этом забытом Богом углу на краю пустыни когда-нибудь могло появиться пианино. Не говоря уже о том, чтобы в кибуце кто-нибудь решил, что подобная роскошь там вообще нужна. В кибуце каждый грош был на счету, и его обитателям требовалось слишком много более необходимых вещей, чтобы кому-либо пришло в голову купить пианино.

Я замечал, что Пауле, как и мне, трудно найти свое место в кибуце. Она ни на что не жаловалась, но я видел недоумение, а порой и настоящую боль в ее огромных карих глазах. Труднее всего ей оказалось приспособиться к общей жизни в одном бараке вместе с другими девочками, а также необходимости мыть уборную — эту почетную обязанность возложили на нее в первую же неделю пребывания в кибуце. Ко всему прочему, она еще и не знала иврита. Во время жизни в Стамбуле она выучила турецкий, а также с грехом пополам могла объясниться на английском, на котором мы и общались.

Я предложил обучить ее ивриту, а она взамен будет учить меня немецкому. Разумеется, я хотел ей помочь, но прежде всего это послужило поводом постоянно находиться с ней рядом.

Таким образом, поздними вечерами, если никто из нас не уходил в это время в дозор, мы с Паулой давали друг другу уроки.

В то лето 1942 года я получил письмо от Вади, где он сообщил, что собирается поступить в британскую армию. Тогда вовсю формировались палестинские батальоны из евреев и арабов, и он тоже решил вступить в борьбу. Прочитав его письмо, я едва смог сдержать слезы.

«Я принял это решение, потому что считаю, что не вправе оставаться в стороне, когда весь мир охвачен войной. Кое-кто из моих друзей считает, что муфтий Амин аль-Хусейни прав, поддерживая отношения с Гитлером, поскольку они думают, что война с Германией ослабит Англию и поможет нам освободиться от английского ига. Я совершенно с ними не согласен. Даже если они правы, и Германия победит в этой войне, мы станем всего лишь частью той новой жуткой империи, о которой мечтает Гитлер.

Отец помог мне разрешить сомнения и принять наконец решение. Ты знаешь, он всегда говорит, что иногда единственный способ спастись — это убить или умереть. И если мне суждено погибнуть, то я буду знать, что отдал жизнь за то, чтобы Гитлер не стал властелином мира. А если суждено убивать — то я сделаю это во имя той же цели.

Сейчас я в Тель-Авиве, прохожу курс молодого бойца, но думаю, это ненадолго. Скорее всего, нас пошлют в Египет.

Береги себя, Изекииль».

Так Вади отправился на войну с Гитлером. После этого я стал еще больше им восхищаться, думая при этом, что, будь я на пару лет постарше, тоже мог бы отправиться на фронт.

Наконец, 2 ноября 1942 года британская армия разгромила немцев в Ливии, в битве при Эль-Аламейне. Эта новость стала для нас настоящим праздником. Было решено приготовить праздничный ужин и устроить вечерний костер с песнями, который предполагалось развести на площадке перед воротами кибуца.

Даниэль похвалил меня за успехи в изучении языков. В то время как Паула по-прежнему с большим трудом говорила на иврите, мое обучение немецкому языку шло гораздо быстрее.

Иногда я сопровождал Даниэля во время его визитов в арабские деревни, где он покупал продукты и материалы для нужд кибуца. Я, как и Даниэль, разговаривал преимущественно на арабском. С детства я выучился разговаривать сразу на обоих языках, и до сих пор не могу сказать, какой из них мне роднее, хотя, учитывая происхождение, на первом месте должен быть иврит.

Время от времени меня навещала мама. Она приезжала в сопровождении Луи или Михаила, а я очень беспокоился, замечая, что с каждым разом она все больше стареет. В ее волосах мелькало все больше седины, а глаза совсем погасли. Думаю, она надеялась, что я захочу вернуться домой; она была бы счастлива, если бы я в этом признался. Но я был слишком влюблен в Паулу и ни за что на свете не согласился бы с ней расстаться.

Однако после очередного приезда Михаила Бен убедил меня, что пришло время снова поменять жизнь. Это случилось в конце 1943 года, когда мне исполнилось восемнадцать.

— Я собираюсь поступить на службу в британскую армию, — заявил он. — Михаил обещал поспособствовать. Мы договорились, что он мне напишет, и тогда я вернусь в Иерусалим, а оттуда поеду в Тель-Авив. Я хочу воевать в Европе; не желаю оставаться здесь, зная, что миллионы евреев томятся в тюрьмах и лагерях, куда их согнали нацисты...

— Но здесь мы тоже сражаемся, — возразил я. — Представь себе, что будет, если Роммель вторгнется в Палестину...

199