Стреляй, я уже мертв - Страница 146

146

Однако Самуэль решил иначе.

— Мы сейчас не можем уехать, я должен решить, что нам делать с этим домом; раньше за ним присматривала Мари, потом — Ирина, а сейчас...

Мириам с досады закусила губу. Она уже давно хотела отсюда уехать; Самуэль обещал ей, что они обязательно вернутся домой, и просил задержаться в Париже всего лишь на две недели. Они с Даниэлем чувствовали себя здесь совершенно потерянными. Они совершенно не знали французского языка, а сам город казался таким огромным... Да, спору нет, он очень красив, но оказался совершенно негостеприимным. Она всегда считала, что Иерусалим — большой город; однако в сравнении с Парижем он показался бы не более чем большой деревней.

— Так оставайся, я поеду одна с детьми. И не волнуйся за нас, мой старший сын Даниэль уже взрослый.

— Я не хочу, чтобы ты уезжала, Мириам, я буду беспокоиться.

— Я хочу вернуться в Палестину, — сказала она. — Мне нужно поплакать на могиле матери. Ты должен понять.

— Останься хоть на неделю... Только на одну неделю, я обещаю...

Он попросил жену не только задержаться на неделю, но и сопровождать его на ужин в доме месье Шевалье — аптекаря, в лаборатории которого он работал во время своего прежнего пребывания в Париже, вскоре после смерти Мари.

— Он научил меня всему, что я знаю о фармакологии, и убедил, что химик вполне может быть хорошим фармацевтом. Я не могу его обидеть, отказавшись от приглашения. К тому же они очень хотят познакомиться с тобой, Мириам. Ты — моя жена и должна меня сопровождать.

Мириам удивилась, что Самуэль не разделяет ее горя. Казалось, ему совершенно нет дела до ее боли, которая до сих пор ее мучила, с тех пор как погибли родственники, а Юдифь тяжело заболела. Казалось, уехав из Палестины, Самуэль сжег за собой все мосты. Мириам уже давно хотела вернуться, однако настойчивость Самуэля, с которой он уговаривал ее остаться, заставила ее поверить — возможно, Самуэль понял, что любит ее сильнее, чем считал, и теперь таким образом в этом признается.

— Я попрошу Михаила, чтобы он прогулялся с вами по магазинам, — сказал Самуэль. — Боюсь, что одежда, к которой мы привыкли в Палестине, не слишком подходит для Парижа.

— Мне нравится моя одежда, хотя я понимаю, что она выглядит слишком скромной по сравнению с тем, что носят здешние дамы; но я — это я, и не хочу быть другой, — заявила Мириам.

— Я люблю тебя, Мириам, такой как есть, и прошу быть терпеливой.

— Дети уже вконец измучились, сидя в четырех стенах, им нужен свежий воздух...

— Я уже говорил с консьержкой, и она рекомендовала свою племянницу, она будет помогать по хозяйству и присматривать за детьми. Ее зовут Аньес, и если ты не против, она придет завтра с утра. Меня заверили, что эта девушка — превосходная экономка и няня.

— Дети не понимают по-французски...

— Они могут его выучить...

Михаил не желал понимать, как Самуэль может развлекаться, зная, что Ирины больше нет, и наотрез отказался сопровождать их на ужин.

Мириам по этому случаю купила себе строгое платье из черного шелка, но как ни уговаривал ее Самуэль, категорически отказалась идти в парикмахерскую, чтобы сделать прическу. Она еще оплакивала свою мать, и ей казалось настоящим предательством в такое время переступить порог столь суетного места, как парикмахерская.

Месье Шевалье выглядел постаревшим. После смерти жены, скончавшейся два года назад, его жизнь утратила смысл. Детей у них не было, и они с женой были друг для друга всем. Одиночество стало для него совершенно непереносимым, и, если бы не чувство ответственности перед сотрудниками, он давно бы закрыл лабораторию.

Среди приглашенных был и Давид Перец, сын Бенедикта Переца, торговца и друга дедушки Самуэля, который столько помогал ему в прошлом, сначала — открыв путь в Палестину, а позднее — устроив на работу к месье Шевалье. Самуэль извинился перед Давидом за то, что не смог приехать на похороны его отца. Известие о его смерти дошло до Самуэля лишь в бурные дни Наби-Муса.

Однако его ждал еще один сюрприз, который приготовили месье Шевалье и Давид Перец. Когда Самуэль представлял Мириам своих старых друзей, вдруг донесся женский смех, который показался очень знакомым. Не сдержав любопытства, Самуэль обернулся.

— Катя! — воскликнул он, не веря своим глазам.

— Самуэль! Бог мой, это и в самом деле ты! Ты здесь!

Они горячо обнялись прямо на глазах у остолбеневшей Мириам, даже не заметив, какими взглядами обменялись при этом месье Шевалье и Давид Перец.

Они не в силах были ни оторваться друг от друга, ни сдержать слез радости. Для Самуэля Катя Гольданская была самым лучшим воспоминанием из прошлого; глядя на нее, он видел старого учителя Густава Гольданского, своего друга Константина и потерянную жизнь в Санкт-Петербурге.

— Ты совсем не изменилась, — сказал Самуэль по-русски, не сводя глаз с Кати Гольданской.

— Бессовестный лжец! — ответила она без тени жеманного кокетства. — Как я могла не измениться? Или ты считаешь, что годы прошли мимо, не оставив следов?

Но Самуэль по-прежнему видел в ней ту Катю, какую помнил — элегантную молодую графиню со светлыми шелковистыми локонами и голубыми глазами, ясными и чистыми, с фарфоровой кожей, прелестную, как и в те далекие дни, когда она была ребенком. Возраст пошел ей лишь на пользу, добавив утонченной элегантности. Катя была на несколько лет моложе его — сейчас ей, должно быть, около пятидесяти.

Мириам смотрела на них в полной растерянности. Эта женщина, казалось, сошла с картины, она выглядела совершенно неземным существом. Мириам сразу догадалась, кто она такая. Самуэль много рассказывал ей о Константине и Кате, но она даже не подозревала, что Катя настолько красива. На какой-то миг ей захотелось выбежать прочь из гостиной. Она была всего лишь простолюдинкой... Там, в Иерусалиме, это им не мешало, но здесь, в этой роскошной гостиной... Она ощущала на себе недружелюбные взгляды, какие украдкой бросали на нее дамы, разглядывая слишком скромное платье и небрежно забранные в пучок на затылке волосы.

146